Журнал об автомобилях и образе жизни их владельцев
lf


Автор первых клипов «Мумий Тролля» и уроженец Владивостока, сначала ласково прозванный критикой новым Стэнли Кубриком, а потом ей же растоптанный, Павел Руминов триумфально вернулся с новым фильмом «Я буду рядом», победившим на «Кинотавре». В сентябре Павел привозил фильм на «Пасифик Меридиан», правда, на этот раз остался без наград. AG поговорил с режиссером о его картине, самоотречении и о том, как важно уметь слышать друг друга.

AG: Павел, все твои картины довольно разные по жанровой направленности – от кайдана до комедии положений. Почему на этот раз ты решил обратиться к теме онкологии?
– Я тебе дам классный заголовок – этого режиссера больше не существует. Я не помню ничего, что было до этого фильма. И это не совсем кино. Я помню, был такой момент, когда что-то долго созревало внутри, а потом выразилось в фильме – какой-то процесс неудовлетворенности, который, думаю, знаком каждому человеку. Если охарактеризовать то, что со мной произошло, то можно вспомнить Росселлини. На закате своей карьеры он начал снимать документальные картины. Когда его спрашивали, над каким фильмом он работает, режиссер как-то ответил, что хочет положить на пленку историю создания железа. Так вот я хотел при помощи камеры выразить то, что со мной случилось. Кино можно смотреть под разными углами, но прежде всего оно работает на уровне эмоций. Возможно, поэтому «Я буду рядом» больше понятен женщинам.

AG: Получается, что критика твоего творчества пошла тебе только на пользу?
– Я испытываю огромную радость после того, как мои фильмы не очень пошли. Я пережил разочарование и понял, что это большая удача. Со мной случился переворот, я начал жить простой жизнью. Взять тех же больших режиссеров, биографий которых я в свое время прочитал немало, – их истории не были историями счастья. На мой взгляд, смысл жизни именно в обретении гармонии. Если у тебя есть ребенок, ничто не компенсирует того, если ты потерял с ним контакт. В силу того что у меня появилось свободное время, я водил своего сына на занятия, больше проводил с ним времени, поселился рядом с ним. Начал делать маленькие видео, стал снимать людей, которые живут в моем районе. Я успокоился и снял фильм, не штурмуя какие-то вершины, хотел поделиться своим новым ощущением.

AG: По фильму заметно, что между всеми участниками процесса царит удивительное взаимопонимание. Как тебе удалось этого добиться?
– Мне кажется, все это есть на экране, где герои пытаются найти общий язык друг с другом. Я сказал съемочной группе: «Давайте находить общий язык». Группа может сделать фильм, но не обязательно быть в контакте друг с другом. Режиссер часто держит оборону, сидит в замке. Но мой фильм во многом о примирении, принятии жизни, о том, что люди слышат друг друга. И это должно было произойти не в сценарии, а между двумя женщинами. Они должны были принять друг друга, расположить к себе. Поэтому мы снимали огромные дубли, чтобы люди достигали такого состояния в кадре. Мой метод заключался в том, чтобы люди понимали, что я хочу снять, и внесли свой вклад. Мне кажется, что понимание и принятие друг друга – самое актуальное для мира. Не нужно всем есть в «Макдоналдсе» или становиться мусульманами – мы можем все оставаться разными и жить без конфликтов. Каждый день мы видим, что невероятные, бессмысленные вещи заставляют людей убивать друг друга. Мой фильм о том, что когда ты счастлив рядом со своим ребенком, как главная героиня, то больше ничего не нужно. В этом нет никакого пафоса и чего-то великого. Неслучайно это тихий фильм, который я хотел сделать в виде мини-сериала.

AG: Мне показалось, но местами героиня Шалаевой играет несколько эксцентрично. Ты давал ей такую установку?
– Хотя фильм и делается долго, ты все равно не можешь измерить идеальность того или иного момента. Я понимаю, что тебе могло что-то не понравиться, вызвать вопросы. Но я никогда не делал что-то более внимательно и ответственно, поэтому все, что происходит на экране, имеет смысл. Соответственно, игра Шалаевой варьируется от того, как развивается ее характер. Я хотел, чтобы на экране было то, что я сам переживаю или переживал. К примеру, я бы встретил снежного человека и снял про него фильм. А потом ты сидишь и говоришь, что главный герой, который встречает йети, – переигрывает. На что я могу ответить, что все так и было, а я просто снял. Если даже вспоминать «Мертвых дочерей» и «Обстоятельства», то могу сказать, что снимал о тех эмоциях, которые пережил сам. За их вычурной формой скрываются вполне понятные проблемы, связанные с одиночеством, непониманием, отношением к женщине. Если я чего-то не пережил, этого просто не будет на экране – вот единственный фильтр, через который проходят все ситуации. А когда уже фильм начинает жить своей жизнью, люди начинают предлагать новые концовки, трактовки. Это означает то, что зрители запариваются фильмом, он у них вызывает некие эмоции. В съемочной группе была такая же проблема – фильм всем понравился, поэтому было много предложений, чтобы его сделать все лучше и лучше. Это, конечно, было тяжело, потому что мнения встречались довольно разные.

AG: В фильме заметно твое внимание к мельчайшим деталям, связанными с онкологической тематикой.
– Здесь такой же подход, как у сценаристов канала HBO, когда они проводят много времени не за сочинением текста, а за сбором информации. Я много общался с людьми. На площадке у нас работали две девушки, у которых была довольно серьезная степень рака. Они так или иначе влияли на фильм, тем более я сам пытался вникнуть в эту атмосферу, чтобы потом ты смог ее почувствовать с экрана. Хотя могу сказать, что мой мозг долго этому сопротивлялся. У меня был некий фильтр в лице этих двух девушек, которые должны были утвердить некоторые моменты, чтобы я мог потом снимать. В итоге остается всего лишь несколько штрихов, которые ты можешь почувствовать и убедиться в их реальности. Потому что они пришли не от меня.

AG: В картине порой чувствуется некоторое несовершенство – то кадр говорящий, то музыка подчеркивает трагичность момента.
– Может быть, фильм мог выйти более совершенным, поскольку мне не хватило буквально месяца, чтобы избавиться от лишних деталей. Но если смотреть реалистически на сам процесс производства фильма, то я буквально умирал, когда монтировал готовый материал. Я понимаю некоторое несовершенство фильма, но таких моментов немного. Мне кажется, он работает. Мой фильм – растворимый кофе, в нем нет никакой загадки. Я не хотел быть заложником какой-то схемы, и, если где-то моя фантазия прорывалась, я давал ей свободу. Например, в сцене на аттракционах, где присутствует умная монтажная склейка, когда один план показывает удар человека по груше, а другой – вращающуюся карусель. Мы понимаем, что это же происходит и в голове у героини. Я старался избегать подобных склеек, но эта смотрится вполне гармонично. Тем более в некоторые моменты я хотел, чтобы кино было аттракционом – например, в сцене, когда главная героиня глотает таблетки, чтобы свести счеты с жизнью. Но главное, как фильм в итоге воздействует на человека, происходит с ним что-то или нет. Не в интеллектуальном плане, а в виде счастья от того, что фильм что-то открывает тебе.

AG: Твоя последующая работа над «Я буду рядом» перейдет в телеформат. Нет опасений, что рамки твоей творческой свободы могут существенно сузить?
– Я никому не желаю бояться жизни, исходя из общих представлений о ней. Например, я был в Тунисе и параллельно читал о беспорядках, которые происходили в стране. Но при этом меня окружало тихое место и дружественные люди. На данный момент у меня нет информации, что кто-то хочет сделать мне плохое в части новых проектов. Когда ситуация возникнет, тогда и начну действовать. Тем более я не собираюсь работать на телевидении, а по-прежнему продолжу монтировать фильм у себя дома. На телевидении есть аудитория и возможность избавиться от снобизма. Я сделал настолько максимально простую историю, чтобы никакие рекламные вставки не смогли ее перебить. К тому же вопрос в доверии. Перед тем как фильм принял окончательный вид, я встречался с нашим колористом – канадцем Ларри – и сразу заявил ему, что буду рассказывать что-то о картине в течение двух часов, а потом вернусь из отпуска и мы за час внесем некоторые правки и закроем процесс. И это работает. Я доверял продюсерам, актерам, Ларри.

AG: Критика и зритель крайне разошлись в оценках твоего нового фильма. Почему это произошло, на твой взгляд?
– Что не так с фильмом, на котором плачут мамы? Они смотрят мелодрамы со Второго канала в боксах онкологии, и такие картины им нужны. Такие режиссеры делают важную работу. Я это знаю исходя из личного эмоционального опыта. Ты можешь представить, чтобы Годар – ярый поборник формы и самовыражения – делал фильм, который эмоционально понятен женщинам-домохозяйкам? Я сделал подобное, что является для меня комплиментом. Но разве я стал снимать компромиссно? В картине нет апатии сериалов, я хочу сделать так, чтобы автор стал частью жизни, а не занимал какую-то нишу, как единорог, и доказывал обычным людям то, что он крут. Это очень грустная позиция. Мне кажется, некоторые критики слишком эгоистичны, чтобы понять очевидное.

AG: Вот-вот, критика как раз видит в этом телеформат, который в России успел себя несколько дискредитировать.
– Но разве мы не замусоливаем саму идею кино, которая была изначально в прямом эмоциональном воздействии на жизнь, для того чтобы трансформировать ее позитивным образом. Понятно, если человек вышел из зала и фильм ему не понравился, но зачем вести против картины борьбу? Что плохого, если на «Кинотавре» дали приз фильму, который пытается установить контакт со зрителем? Что если представители талантливого кинематографического поколения в лице Хлебникова, Сигарева, Хомерики, Меликян, Сегала пьют оттого, что не находят отклика у зрителя? Что если, смотря каждый следующий фильм, мы ждем реакцию зала? Я хочу делать фильмы, которые просто рассказывают истории, и в новой картине мне это удалось найти. Вроде снято в духе новой румынской волны, а музыка сериальная, которая помогает что-то понять зрителю.